Зажгите поминальную свечу солдату

Шли быстро. После обеда припекало, босые ноги обжигала накалившаяся пыль. Наконец, показался райцентр. Прасковья Васильевна зашла в военкомат одна. Девочка присела на крыльцо. Не успела перевести дух — открылась дверь. Вышла мать — но в первое мгновенье дочь не узнала ее.

На почерневшем лице – чужой, остановившийся взгляд. И даже ступала Прасковья неровно, немного вбок. Девочка поняла: случилось что-то ужасное. Но мать молчала.

В военкомате ее узнали сразу. Не дождавшись вопроса, глядя в сторону, военный, с трудом подбирая слова, выдавил:

— Не ходите больше. Ваш муж изменник Родины… Его расстреляли.

До Прасковьи никак не доходил смысл сказанного. Оглушенная известием, попыталась что- то сказать — натолкнулась на непреклонный взгляд…

Нет! Нет! Нет! Не мог Филипп быть предателем! Ведь, не пьяница какой-нибудь, не разгильдяй, не бездельник. Разве доверили бы ненадежному человеку вести обозы на Север, ни разу зернышка не взял… Она хотела что-то еще сказать, но голос куда-то пропал, вырывался лишь шелестящий звук. Слов не разобрать.

…Маленькая девочка и женщина шли по пыльной дороге, не оглядываясь и не останавливаясь. Молча. И только когда вошли в лес, мать закричала жутко и безнадежно. Она не причитала, не захлебывалась, а выла на одной высокой ноте, как раненый зверь. Никогда еще девочка не слышала, что человек способен так страшно кричать. Заплакала вслед, но тоненький ее голосок был едва слышен. Когда мать обессилела, она упала лицом на землю и затихла.

Вернулись домой поздно. Мать молчала. Притихшие дети боялись о чем-то спросить. Молчала Прасковья и назавтра, и в последующие дни. И раньше жадная до работы, теперь совсем не останавливалась, к ночи просто валилась от изнеможения и забывалась в коротком неспокойном сне.

Дети голодные! Надо хоть их сберечь. Ни о чем больше не могла ни думать, ни говорить. Все ее действия были механическими.

Едва забрезжит рассвет, бежала на ферму доить коров. Старшие Галина и Миша, 13 и 11 лет, управлялись по дому, нянчилась с младшими.

Прасковья не верила, что муж ее предатель. Все время чего-то ждала. Но ни разу не подошел почтальон к их калитке. Ни единой весточки за всю войну…

В какой же день помянуть тебя?

После долгожданного Дня Победы в деревню стали возвращаться немногие из уцелевших фронтовиков. Худоноговские ребятишки тоже бежали на улицу в надежде: а вдруг придет и их батька. За ними увязывался маленький Саша, который не узнал бы отца, так как никогда его не видел. Наблюдал, как соседские ребятишки кидаются к мужчинам в солдатских гимнастерках, и так хотелось, чтобы его тоже кто-нибудь взял на руки.

И тогда, и позже, когда стали чествовать участников войны, оказывать внимание солдатским вдовам, мать и дети чувствовали обиду и даже вину. За то, что у них отец не такой как другие.

Тяжело, когда погибают близкие. Но горше стократ, если утрата еще и позор. Худоноговы даже не знали, в какой день справлять по Филиппу поминки. Не знали, есть ли у него могила ,и в какой она стороне…

Однажды у матери вырвалось:

— Лучше б его убило, чем казнили.

Кукушата

Мать и дети все время были в работе. Если семьям фронтовиков оказывали хоть какую-то помощь в заготовке сена или дров, то «предателям» можно было надеяться только на себя. Галина с Мишей собирали в лесу валежник (деревья пилить не разрешали) и на ручной тележке привозили домой. Сено косили литовками, на собственном горбу таскали копны.

Лошадь в колхозе — на вес золота. Но кое-кто из конюхов помнил Кукушку. Так в молодости почему-то прозвали Филиппа. Почти к каждому деревенскому жителю на всю жизнь приклеивалось второе имя, порой насмешливое, хлесткое. Филиппу же, с его незлобивым характером, прозвище досталось вполне себе безобидное. Оно перешло, конечно, к ребятишкам.

Конюхи окликали Кукушат и украдкой давали им коня — съездить за сеном или дровами.