Январь 2, 2013 победители Красноярские перья 2012 Артем Яковлев

Такой Ближний Восток

Шофёр заглушил двигатель, и в тишине стали отчётливо слышны недалёкие, неправдоподобно игрушечные звуки выстрелов. Выстрелы были разными – как трепет сломавшегося вентилятора, как стук пальцами по столу, как хлопанье дверцы в автомобиле. Пока мотор автобуса работал, я искренне принимал эти звуки за случайный перестук каких-то его внутренних деталей.

Уже самые любопытные пассажиры отодвинулись от окон. В глубине салона сидела семья с грудным ребёнком. Шофёр сделал им знак перейти в самое безопасное место, — на последнее место в конец салона. Сам же он не вернулся на своё место, а сел на одно из кресел в глубине салона. Остальные пассажиры продолжали спокойно полёживать в своих креслах. Поначалу меня удивило это их безразличие. Но вскоре я понял, что такое поведение получалось наиболее безопасным – двигаться как можно меньше, и принять такую позу, в которой риск попадания случайной пули был минимальным. Вот и вся наука.

Вероятно ты ждёшь, читатель, описания того, как, попав под обстрел я героически смотрел в лицо смерти. Как совершал подвиги, и ни единый мускул не дрогнул на моём лице. Либо же наоборот – рассказа о том, еле живые от страха, все мы прятались до вечера в кустах, и никто не смел даже носа высунуть.

Реальность же не так драматична. В ней нет места пафосу, и человек, который будет хвастаться своими военными мемуарами – скорее всего ни на какой войне и не бывал.

Вот так и мы — сидели себе под обстрелом, в самом опасном месте на планете, сидели пять минут, и десять, и полчаса, и час. Но не свистели пули, не летали самолёты, и обожжённый политрук не звал нас на последний бой. Война за окном была – как лотерея. Никак нельзя было на неё повлиять, и в этом заключалась её главная угроза. В тот раз нам повезло, и все пассажиры выбрались из Хомса невредимыми. Эти люди не были героями, партизанами и терминаторами. Им просто надо было в Бейрут. Кто молился, кто закусывал, кто просто спал – они пережидали войну, как дальнобойщик на трассе пережидает пробку.

Такова особенность любой войны. Она всегда происходит где-то за занавеской. Газеты, Интернет и телевидение выхватывают только кусочки её, и никто не видит её целиком. Лишь после, через месяцы и годы они, как археологи, очертят её образ. Появятся мемуары, документальные фильмы и учебники истории. Тогда только и станет понятно – что же случилось, что же происходило: на самом деле.

Война на главной сирийской автотрассе продолжалась приблизительно около полутора часов. Когда она завершилась, наш автобус деловито запыхтел и покатил дальше в сторону Ливана.

Спускались уже ранние арабские сумерки. Но свет в салоне не зажигали еще несколько часов, пока мы не выбрались далеко от беспокойной зоны. Лишь полной ночью, у побережья Средиземного моря, водитель решился включить в автобусе свет и, заодно, зажечь фары. До того же он ехал, пользуясь исключительно своими экстрасенсорными способностями.

Около полуночи мы пересекли границу и попали в Ливан. По-арабски он зовётся «Лебнон», а ещё чаще — «бревно на дороге» (если посмотреть на ливанский флаг, то становится понятно, почему). Эта страна крайне невелика, на карте она выглядит сиротливым пасынком, жмущимся к доброму сирийскому боку. Пребывание на таможне займёт у вас больше времени, чем дорога сквозь весь Ливан.

Главная достопримечательность местных пограничных сил — таможенник-альбинос Хасан. Толстая, крючконосая и добродушная личность, Хасан знал толк в хорошей литературе. Мой паспорт он читал около получаса. Его губы шевелились в такт тому, как он продирался сквозь дебри латиницы, и я угадывал по ним названия, которые он читал: Mongolia, Georgia, Armenia. Впрочем, всё это были хоть и неверные, но вполне благопристойные страны. И даже китайские иероглифы его не смутили. Хасан искал в моём паспорте следы совсем другого врага — Израиля. Так проверяют документы на входе в кинотеатр — а исполнилось ли тебе уже шестнадцать, парень? Можно ли тебя пускать на фильм с поцелуями?

Не найдя вражеских печатей, Хасан добродушно пустил меня в Ливан. Я оказался чист душой и достоин войти в этот арабский парк развлечений, в страну, которая и сама размерами едва больше кинозала.

На пути лежали Триполи, бывшая столица крестоносцев, и Джебейль, давший имя Библии, и Тартус, единственная уцелевшая зарубежная база русского флота. Где-то здесь придумали первый на земле алфавит, поклонялись Ваалу и Адонису, маршировали фаланги Македонского и тумены Чингизидов. К счастью, в ночи весь этот пыльный груз веков был не заметен. Средиземный берег выглядел скромной, бесконечной приморской деревушкой, с маленькими домиками, тощими переулками и кривыми заборами.

Деревня не кончалась до самого Бейрута. Лишь там, в столице, вдоль дороги стали встречаться многоэтажные дома, на улицах возникли фонари, редкие и тусклые. Зато, несмотря на всю тихую провинциальность Ливана, главное его отличие от Сирии было в другом — тут было спокойно. В настороженной, нервной Сирии внешняя безмятежность казалась временной, как антракт в театре.

Ливанское спокойствие удивляло. Всего пару лет назад в странен закончилась очередная война. До сих пор полицейские на улицах прохаживались с автоматами, через каждые несколько кварталов стоял блокпост. Окраины города были застроены самодельными многоэтажными бараками для беженцев. Чуть далее размещались тренировочные лагеря террористов «Хезбаллах».

Но, тем не менее, в Ливане было спокойно и тихо! Словно бы люди устали воевать, побросали оружие, оставили фронты и окопы, и решили отдохнуть. Эта удивительная атмосфера вряд ли обнаружится еще где-либо на Земле.

Лучше всего она различима в Бейруте. Руководство города приняло удивительное, и, как оказалось, точное решение — не сносить и не реставрировать здания, разрушенные в годы гражданской войны. А таких зданий было немало. Ведь несколько лет линия фронта проходила ровно по центральным улицам Бейрута. Восточную его часть контролировали арабы-христиане, а западная принадлежала мусульманам.

Сегодня город отстроен заново и стал, вероятно, самым современным, стеклянным, светящимся мегаполисом Ближнего Востока. Улицы его больше походят на Манхэттен, нежели, скажем, на Багдад.

Но среди вечернем огней, среди отелей, спортивных центров, кинотеатров и ресторанов — взгляд то и дело натыкается на чёрные, пустые окна разрушенных домов. Когда-то и они были живыми, носили броские европейские имена, светились окнами на всех своих тридцати этажах, гудели лифтами. Теперь они темны и заброшены, эти высокие бетонные башни. Они превращают весь Бейрут в единый, огромный памятник. Никакой пафосный антивоенный монумент не сравнится с ним.

Ливан был когда-то колонией Франции, и с тех пор в городе сохранилось великое множество французских названий. В школах до сих пор изучают французский язык, но знают его арабы крайне плохо. Какую-нибудь Плас д’этуаль («площадь звезды») совершенно спокойно извращают до «Бля Саддетойля». Вот и поди угадай её.

Автовокзал Бейрута называется тоже совсем не по-арабски — Шарль Элу. У него есть и другая примечательность — расположение. Он находится не у дороги, как его нормальные коллеги. Не посреди дороги, как его бешеный родственник в Мариинске. Не сиротливо жмётся в углу железнодорожной станции, как в Ачинске. Не прячется во дворах, как в Курагино.

Бейрутский автовокзал, читатель, находится прямо ПОД дорогой. В этом месте Средиземноморская магистраль, прыгая с горки на горку, образует длинный, на пару километров, виадук. Не мудрствуя лукаво, Шарля Элу вместе со всеми его автобусами и билетными кассами, запихали прямо под него. Причём в честь моего приезда еще и все выходы с перронов закрыли на ремонт. Выбираться в город приходилось по узким грязным закоулкам. Бейрутцы-то привыкли, а вот я искал выход наружу чуть не с час.