Сполохи памяти

Мой дед, Василий Игнатович, умер в возрасте 96 лет, за два года до начала войны, так и не узнав, что через два года у него родится еще один внук, самый младший. Это был я.

Зиму мы кое как пережили – все же была своя картошка и другие овощи. А всю живность «реквизировали» мадьяры (венгры), стоявшие в нашей деревне, да полицаи. А немцы были в райцентре и к нам только наведывались наездами. Партизанские отряды стали объединяться: появились партизанские соединения – С.А.Ковпака, впоследствии дважды Героя Советского Союза, А.Ф.Федорова, также дважды героя, А.Н.Сабурова. Они уже представляли серьезную угрозу для фашистов, особенно это касалось снабжения их армий на фронте. Поэтому немцы вынуждены были отвлекать с фронт а боевые части для проведения карательных операций против партизан и поддерживающего их населения.

Однажды брат Николай, посланный в разведку, решил проведать мать. И хоть было уже темно, его заметил один из полицаев. Брата схватили, повели на допрос. О судьбе его мы ничего не знали. А через несколько дней нашу семью вместе с другими «неблагонадежными», составившими целый обоз, выселили из деревни. Разрешили взять с собой по узелку с одеждой и едой. Обоз сопровождали полицаи, Вернее, они ехали на телегах, а мы шли пешком. Куда и зачем — никто не знал. В один з дней выстроили в ряд, выставили пулемет, но не расстреляли, а только пересчитали. Ужне в пути одна из девчонок сказала матери, что видела, как избитого Николая вместе с другими комсомольцами повезли на расстрел. Так ,мол ,грозился один из полицаев.

Нас выселили в Липово-Долинский район, где нас приютили добрые люди. Там меня и крестили. В сорок третьем, в годовшину расстрела Николая, помянули брата. А к концу года, когда фашистов погнали уже за Днепр, мы вернулись в свою деревню или, вернее, в то, что от нее осталось. Многие хаты были сожжены, в том числе и наша. Так что пришлось рыть землянку, в которой мы прожили до пятидесятого года. В землянке был глиняный пол, печка с лежанкой, деревянные нары, две лавки, стол, одно маленькое окошко. Лампой служила латунная гильза, сплющенная вверху под фитиль. В ту зиму спасла нас доброта моих крестных, которые при расставании дали нам картошку и овощи и, самое главное, подарили козу. И ежедневный литр козьего молока для нас, детей, был сущим спасением.

А в сорок четвертом мы неожиданно получили письмо от Николая, которого мы уже «похоронили», оказывается, ему с товарищами удалось бежать из-под расстрела, потому что полицаи были полупьяные. Николай добрался до отряда, в котором воевал до прихода наших войск, а потом партизаны влились в регулярные части.

Второй брат – Григорий, приписал себе год и тоже ушел на фронт, войну закончил в Польше. А Николай стал офицером и в сорок пятом уже из Германии его полк перебросили на Дальний Восток, где довелось воевать с японцами на территории Китая – в Маньжурии. Там он был ранен и контужен. После войны и после госпиталя Николая направили в Запорожье на восстановление Днепрогеса.

Отец мой, Аврам Васильевич, попавший на фронт еще в первую мировую войну, прошедший гражданскую и финскую войны без единой царапины, в Отечественную получил все сполна: прострелянную руку, ранение в бедро. А два осколка под левой лопаткой так и остались с ним до конца жизни – врачи не брались удалять их из-за близости к сердцу.

Вообще-то наша память не поддается объяснению. Мы часто не можем вспомнить, что происходило месяцем ранее, а то, что было многие десятки лет назад, помнится так, как будто это было вчера. И вот эти озарения, эти всполохи памяти часто посещают нас, будоражат, не дают покоя по ночам…

Я просыпаюсь на печке, весь в поту и шепчу пересохшими губами: «Пить, мама, пить!» На столе кроме ламы-гильзы горят свечи, а в землянке почему-то все наши соседи собрались. Услышав мой слабый шепот, мать сквозь слезы радости: «Жив, сыночек! Сейчас, сейчас я тебе водички дам»…
А предшествовало этому вот что. Весной у большого омута, где когда-то была мельница, начал трескаться лед, и мы, взяв шесты, стали плавать на льдинах, сталкиваясь другом с другом. В конце концов все оказались по пояс в ледяной воде. Домой, конечно, никто из нас не побежал. Мы развели в сосняке большой костер и стали сушить одежду, но к вечеру и штаны и фуфайки уже стояли колом от мороза. Жесточайшее воспаление легких лечила мать – не было ни врачей, ни лекарств. Мать моя, Улита Антоновна, была травница, а еще, как говорили бабки, «шептала», то есть знала молитвы и заговоры, лечила заикание, испуг, энурез и какие-то женские болезни. Вот и меня она вылечила своими компрессами

Помню, в детстве все время хотелось есть. Хлеб пекли из отрубей, которые смешивали с картофельными очистками, добавляли туда измельченную кору, крахмал и еще что-то. От такого, лесу «хлеба» нас мучила страшная изжога. Мы употребляли всякую зелень, росшую в огороде, недозрелые яблоки и груши, в лесу собирали «заячью капусту», молодые сосновые побеги. А еще мы ловили рыбу. Вернее, по примеру старших , глушили. Только взрослые взрывали толом – его выплавляли из снарядов, а мы это не умели делать, да и опасно это было – при добывании тола погибло немало односельчан, в том числе и мой двоюродный брат. Поэтому у нас была иная «технология». Находили снаряд, а их в нашей округе было полным-полно: во время войны партизаны взорвали склад и снаряды разметало на многие сотни метров. Так вот, мы брали снаряд, связывали небольшой плот из толстых палок, клали хворост и сухую хвою, поджигали этот костер, клали туда снаряд, отталкивали плот от берега, а сами, отбежав метров на пятнадцать, прятались в канаве. Не всегда снаряд взрывался, но если уж взорвался, мы мгновенно прыгали в речку, собирали оглушенную рыбу и мчались в ближайшие лесок, чтобы развести костер и испечь рыбу. Правда, не всегда нам это удавалось, Потому что у взрослых была договоренность – если на речке рвануло, все кто был поблизости, бежали туда, хватали «рыбаков», и, не разбираясь свой или чужой, нещадно драли нас.

После войны пленные немцы восстанавливали железную дорогу, которая проходила в нескольких километрах от деревни. Недалеко был их лагерь, и я помню, как они приходили в деревню в длинных серых шинелях и кепках с козырьком. Конвоиры их не очень- то охраняли ( а куда они сбегут) – больше за деревенскими девчатами приударяли. Как-то сидели на мосту с удочками – ловили плотву и пескарей. И вот медленно идет колонна пленных. Мы их дразнили: «Фрицы, Гансы! Гитлер капут!» . Один из пленных, пожилой немец, подошел к нам и протянул несколько кусочков сахара. Сахар в то время был для нас великим лакомством, и наши руки потянулись было за ним. Но старший среди нас Володя Короткий резко произнес: «Нам от фашистов подачки не нужны!».
— Найн фашист! Найн фашист! – закивал головой пленный и достал из кармана потертую фотокарточку, на которой он был снят с двумя ребятишками. – Майн киндер, даст ин майн киндер!
У Володьки задрожали губы и он сквозь слезы почти выкрикнул : «Теперь вы все «найн фашист!». А кто моего отца убил?! Майн фатер абшиссен!». Володька был старше нас на несколько лет и уже учил в школе немецкий. Впрочем, многие из нас уже знали какие-то немецкие слова. Пленный понуро опустил голову и мне показалось, что на глазах у него блеснули слезы. А может просто показалось…

… Как-то, когда я сидел за уроками, в дверь землянки раздался стук. Мать открыла дверь, за ней стоял худой белобрысый немец. Он показал на зубы: «Битте, мамка». Мать открыла заслонку в печи и достала ухватом горшок с картошкой в мундире. Но пленный отрицательно закивал головой: «Найн ассен, мамка! – и снова показал на зубы. – «Кранкен, кранкен. Болеть». Стало ясно, что у немца болят зубы, многие из пленных болели цингой, и он просил чеснок. Мать дала ему пару головок чеснока, а потом принесла из сеней бутылочку с зеленоватой жидкостью – то был настой против цинги, который мать готовила сама из зеленых сосновых шишек, хвои и еще чего-то. Она показал немцу , сколько надо разбавить в стакане с водой. Пленный радостно закивал головой и стал благодарить, прижимая руку к сердцу: «Данке шен! Спасибо!».
Когда пленный ушел, я спросил: «Мама, зачем ты фашиста лечишь?».
— Какой он фашист, — устало ответила мать, — у него вон молоко еще на губах не обсохло. Небось, где-нибудь мать ждет не дождется. А может и не знает, что живой…

С войны многие солдаты возвращались домой с какими-то подарками-трофеями: это было официально разрешено. Те, кто был постарше, попрактичнее, везли хром на пару, а то и на две, сапог, дефицитные в ту пору иголки для швейных машинок, а иногда даже и саму машинку «Зингер», либо отрез хорошей материи. Те, что помоложе, менее практичные, везли платки, патефон или гармошку, либо какую-нибудь бижутерию.
Мой старший брат, закончивший войну в Маньжурии, демобилизовался после излечения в госпитале. Получил направление в Запорожье на восстановление Днепрогеса, а перед этим – положенный отпуск. Собиралась чуть ли не вся улица. Расспрашивали о своих родственниках, еще не пришедших, либо пропавших без вести. Потом садились за столы со скромным угощением «с миру по нитке», рассматривали привезенные подарки. Николай приехал практически налегке: платки матери и сестре, кусок материи на пару юбок, да офицерскую плащ-палатку отцу. Соседи были разочарованы – это и все?
-У меня еще багаж идет, — ответил брат. Дней через десять пришел багаж на станцию в райцентр. Договорились с единственной в колхозе старенькой полуторкой и привезли целых три деревянных ящика. Мужики, снимая тяжелые ящики, обсуждали вслух, что там за тяжести? – Может, посуда? — предположил кто-то. – Зачем столько посуды? — возражали ему. – Тогда может машинки швейные или инструмент какой?
Когда вскрыли первый ящик, в нем оказался радиоприемник, тяжеленные аккумуляторные батареи к нему и патефон с пластинками, отчего мы, дети, пришли в восторг. Вскрыли второй ящик и тут соседки ахнули: «Смотри, шубы меховые! Надо же!». Однако то были не шубы. Сверху лежала доха из козьего меха (она нам с братом потом досталась), а ниже лежали стопки книг в переплетах с тиснением. Третий ящик тоже был полон книг: прекрасно изданные Пушкин и Толстой, Достоевский и Лермонтов. Гоголь и Бунин, Байрон, Золя, Гюго… И тут я услышал уже другой шепот вперемежку со смешком : «Это ж надо, за десять тысяч километров книжки переть! Нет, чтобы одежку, да обувку привезти!»
Может быть, соседи по-своему и были правы. Но сносили мы одежду и обувь и все. А по этим книгам я научился читать, по этим книгам мы узнавали другую, неведомую нам жизнь, учились жить по совести и справедливости.

В пятидесятые годы мы, наконец, выбрались из землянки в «пятистенок» — дом из двух комнат. Правда, одна из них была еще не жилая – не было пола и окон, а во второй мы жили. В ней, как обычно, печка с лежанкой, на которой мы, дети, и спали. В пятьдесят первом ушла из жизни мама моя, Улита Антоновна. Сестра стала учительницей, вышла замуж за односельчанина-фонтовика и уехала она в Брестскую область, куда направили после войны ее мужа. Анатолия забрал к себе в Запорожье старший брат. Определил его там в ФЗУ( фабрично-заводское училище). А я остался с отцом и братом Михаилом. Как-то отца отправили куда-то на месяц, и мы с братом варили фасоль по четыре-пять часов, потому как не знали, что ее надо заранее замачивать. Ни масла, ни какого –либо жира у нас не было, поэтому мы собирали латунные гильзы от снарядов, другой металлолом, сдавали заготовителю, а взамен получали соль и сахар кусками. Месяц этой фасолевой диеты запомнился мне на всю жизнь

Детство наше было нелегким, но все равно мне кажется, что это было самое счастливое время. Хотя мы не бездельничали — кроме всяких игр в «войну», в «красных и белых», в « партизаны» нам пришлось с малых лет помогать взрослым. Еще в дошкольном возрасте я уже пас гусей, вначале, правда. чужих – заработал себе полотно на рубашку и штаны. А когда учился в начальной школе, то также как и мои сверстники, возил воду трактористам, снопы ржи (у нас называли жито) к молотилке, собирали колоски, убирали кок-сагыз, из корней которого делали каучук, боролись с саранчой. Зимой заготавливали зеленые сосновые шишки – по пояс в снегу пробирались от дерева к дереву в молодом лесу, забираясь почти до вершин и срывали шишки. Набирали мешок-другой и тащили на санках к заготовителю. Но это уже наш «личный» заработок. Правда, все равно мы отдавали эти несколько рублей родителям. Оставляя себе копейки на кино: раз-другой в месяц в деревню приезжала кинопередвижка.

Пахали и сеяли в первые послевоенные годы на коровах, потом стали появляться лошади и, наконец, появился первый трактор – харьковский «клесник» с огромными зубьями на задних колесах. Нам, ребятне, он казался каким-то чудом.
В полях вокруг деревни оставалось немало снарядов и мин – я уже упоминал о взорванных партизанами складах. Каждую весну приезжали минеры, собирали и взрывали мины и снаряды. Но собрать все они не могли, и время от времени случалось несчастье – подрывались и люди и животные. Помню, после очередного взрыва за деревней, мы побежали туда вслед за взрослыми. На полувспаханном поле возле того самого трактора уже собрались односельчане. Слышались женские всхлипывания и причитания Протиснувшись поближе, мы увидели накренившийся трактор. Возле него на какой-то мешковине лежал окровавленный уже мертвый тракторист. Какая-то женщина накрыла платком его лицо. А мужчины осматривали со всех сторон трактор. Люди, привыкшие видеть смерть, как-то по-будничному восприняли гибель тракториста. И теперь прикидывали, что можно сделать с единственным трактором, без которого в бедном колхозе было ох, как нелегко. И это не была какая-то черствость и равнодушие. Нет. Люди тогда старались помочь друг другу во всем.
Я хорошо это запомнил во время пожара. Поздней сенью, в предзимье, почва уже покрылась коркой льда и все припорошило снежком, ночью нас с братом разбудил тревожный голос отца: «Деточки! Вставайте. Пожар!». Мы с братом спали на печке, и хоть отец не кричал, а произнес эти слова не очень громко, боясь испугать нас, в ту же секунду мы спрыгнули с печки. В окнах уже были видны языки пламени, а наверху что-то страшно гудело. Отец открыл дверь в недостроенные еще сени : «Бегите к Макарихе!». Мы выскочили через оконный проем, и в это время на нас свалился горящий сноп соломы. Хорошо еще, что мы были стриженные… Босиком рванули к соседке – ее хата стояла метрах в семидесяти. Соломенная крыша была вся в пламени , а со всех сторон к нашему дому уже бежали люди – с ведрами, баграми, топорами. Выстроившись в цепочку от колодца к хате, передавали друг другу ведра, баграми растаскивали горящие стропила. Сколько времени прошло, не знаю – может час, может два, но пожар потушили. Сгорела соломенная крыша, потолок, обуглились верхние венцы стен, но дому сгореть не дали. И это ночью, в предзимье. Я вспоминаю это каждый раз, когда вижу, как в наше время часами тушат пожар десятки машин и вертолеты, а потом на фундаментах дымятся обгорелые остатки…

Я не хочу сказать, что вот раньше какие-то святые люди жили. Нет, конечно. Обычные. Со своими достоинствами и недостатками. И пили, и дрались. Правда, пили меньше. Не только потому, что питья было поменьше. Было и меньше времени для питья. В деревне ведь с раннего утра работали. Под вечер возвращались с колхозной работы, а дома надо было еще скот накормить, ужин приготовить, детей обиходить. Так что выпивали большей частью зимой – в святки, в масленицу, да по праздникам. Дрались? Конечно. Но не так жестоко, как сейчас, когда даже подростки забивают до смерти. Соблюдались какие-то негласные правила: не бить лежачего, «до первой крови», одного толпой не забивали.
Воровали? Да. Но больше частью в городах. В деревне все ведь знали друг друга, все на виду. Потому могли срубить «без спросу» дерево в лесу, прихватить несколько качанов капусты с колхозного поля, насыпать зерна в карманы на току или нарвать мешок клевера для кроликов. Не от хорошей жизни, конечно, это делалось. Но вот в 58-м году я уезжал на учебу в институт, а замка на двери нашего дома так и не было – проволочная петля и колышек в ней – видно, что дома никого нет. Причем, так было почти у всех в деревне. Мы, ребятишки, конечно, наведывались в колхозный сад, да и не только. Правда, на своей улице этого было делать нельзя. Такой был уговор – мы обменивались «информацией» о вкусных яблоках и грушах с мальчишками других улиц. И хоть родители нас за это наказывали, но этим мы как бы самоутверждались, побеждали страх. Особым шиком считался «дневной налет», когда все были на работе. Как то мы решили совершить такой налет на соседней улице – очень уж соблазнительно смотрелись сквозь листву крупные груши. Но ствол внизу был почти гладким, и ребята постарше встали друг на друга, а меня, как самого маленького, взяли на плечи и я, уцепившись за ветки, забрался на дерево. Немного я успел стрясти груш, как послышался крик хозяйки – почему то она оказалась дома. Моих старших соучастников как ветром сдуло, а я остался на дереве. Попробовал спрятаться в листве, но был обнаружен. В руках у хозяйки был пучок жгучей крапивы и слазить с дерева я, конечно, не стал. Тогда хозяйка побежала за жердиной, чтобы «достать» меня. Медлить было нельзя и я , зажмурив глаза, спрыгнул в картофельную ботву и дал стрекача. Слава Богу, ничего не сломал и не вывихнул. Однако вечером я все-равно получил по полной программе и потом долго обходил стороной тот огород со сладкой грушей…

В Сибирь судьба забросила меня 50 лет назад. На стройку Кия Шахтырского рудника. А в 68-70 гг. я служил на Дальнем Востоке в приграничной зоне. Время было тревожное. В 68-м – ввод войск Чехословакию, в марте 69-го прямые столкновения на Даманском с китайской военщиной, выполнявшей волю Мао Цзэ дуна и Линь Бяо. Так что спать приходилось не только в казармах, но и в блиндажах. Ротой нашей командовал майор Неглядов – харьковчанин, потом капитан Махмудов – бакинец. А в моем взводе служили дагестанец Давид Рамазанов и азербайджанец Валера Раджабов, грузин Годердзи Гигаури и армянин Михаил Григорян, Володя Зименс с прибалтийскими корнями, братья Плешаковы с Урала, Валера Сынков с Сахалина, Валера Шандро, Анатолий Ваулин, Виктор Зобов с нашего Красноярского края. И никакого разделения по национальному признаку, никаких конфликтов на этой почве не было. А напряженная обстановка еще больше сближала нас, мы делились и радостями и горестями. И если бы кто-то сказал нам тогда, что Союз развалится, что будут войны: в Грузии и Нагорном Карабахе, в Чечне и на Украине, его бы в лучшем случае обсмеяли, покрутив пальцем у виска. А то могли бы и «физиономию лица» попортить…

Мой отец и братья ушли из жизни. Господь не дал им возможности лицезреть все то, что творится на их Родине. Потому что сердца их не выдержали бы, глядя, как банды бендеровцев, с которыми они сражались, теперь победно маршируют по Киеву, Одессе, Харькову. И теперь я понимаю, что вторая мировая войны еще не закончилась. Что кому-то очень хочется поддерживать буйную поросль фашизма , будь то на Украине, в Прибалтике или в других местах. Видимо, слишком короткая память у этих господ. И думаю, никакими лекарствами эту болезнь не вылечить. Тут может помочь только «хирургическое» вмешательство, которое заканчивается процессом, наподобие Нюрнбергского.