Люся на газетных небесах. Почти селфи

В этом есть какая-то авантюрность, которая меня бодрит. Например, надо писать аннотации статей на английском языке. Я сначала обращалась за помощью – но кому надо со мной возиться! Тогда я решила сама. Построение фраз на английском я знаю (то же самое и немецком), слова основные знаю. Взяла свою очередную статью, призвала на помощь Яндекс-переводчик, стала переводить. Вижу, он переводит кое-где неправильно, как мне кажется, тогда я его поправляю, дивясь собственной дерзости. Я отправляю эту аннотацию в редакцию: думаю, если что, коллеги укажут на ошибки. Приходит ответ: всё правильно, ошибок нет. Но я же дочь следователя, никому не верю и всё перепроверяю. Думаю: может, чего не заметили? Отправила аннотацию в Швецию подруге, которая на разных языках говорит. Та в недоумении: я не поняла, а чего тут исправлять-то, всё верно. Такие вот маленькие радости. Теперь я себя зову англоязычной писательницей миниатюр: пятистрочные аннотации – чем не миниатюры?

Журналист-разнорабочий

Я все-таки журналист. Плохой или хороший – это другое дело. Но мне нравится журналистика, а не наука о журналистике.

В юности я имела отношения к журналистским расследованиям, выезжала по письмам, когда нужно было исследовать ситуацию «от и до». Мне это не очень нравилось, потому что приходилось быть судьей, кого-то осуждая, а кого-то защищая.

Был один случай, который научил меня осторожности и вниманию к людям. До этого я сабелькой махала: в деревне такой-то, гражданин такой-то подделал аттестат зрелости! Всё с конкретными фамилиями, всё по письмам трудящихся. Но как-то мне было не по себе, хотя опровержений и не было. Вдруг однажды – мне было лет 25 – приходит в редакцию письмо из одной больницы. Пишут, что уже полгода у них в больнице находится мальчик, которого бросили родители из-за трудных родов, и подозрения, что он может вырасти не очень нормальным человеком. Я приезжаю туда, вижу парнишку шести месяцев – веселенького, хорошенького, с умными глазенками. Он еще ничего не знает о своей судьбе! Врачи мне все рассказывают: где мама и папа работают, фамилии-имена-отчества… Я всё расследую, раскапываю, возвращаюсь в редакцию, пишу статейку, и думаю: завтра она выйдет, мне премию дадут 5 рублей, и будет мне счастье! Но тут вызывают меня к себе завотделом Иван Филиппович Кучанский и его корреспондент Владимир Николаевич Рубе, и оба требуют: «Людмила, ты измени тут все, чтобы фамилий не было и мест работы». Я возмутилась. «Значит, так, – говорят мне старшие коллеги. – Или ты убираешь все подробности, или кирдык тебе и твоему творению!»

И с такой настоятельной уверенностью говорят, что мной овладел страх Божий. Я пошла, все переделала. Статья оказалась на почетной доске, пять рублей мне дали. Через неделю мне звонят врачи из этой больницы и говорят радостно: Людмила Андреевна, большое вам спасибо! Родители пришли! Увидели этого пацана! Они перед ним на коленях стояли, рыдали, обцеловали всего! Они его забрали и уехали! И тут у меня похолодел затылок… Я сразу представила: проходит время, и этот парень натыкается на мою статью. Он, взросший в любви, уверенный в папе и маме, любимый, понимает, что с ним было на самом деле! Ведь такие случаи были. У меня до сих пор мурашки. Это был урок на всю мою оставшуюся жизнь. Потому что, когда говорят, что газета живет один день – это неправда.

Отправили меня однажды делать репортаж с праздника улицы Лиды Прушинской. Я пишу репортаж, и объясняю, что, мол, Лида Прушинская была пионеркой, которая спасла девочку. Через неделю приходит письмо. В конверт вложена моя заметочка, с подчеркиванием: «спасла девочку». И тут же – вырезка из газеты семилетней давности, заметка другого автора, с подчеркиванием: «спасла мальчика». И иронический вопрос: так кого же спасла Лида? И я поняла – газета живет не один день!

Мне нравится быть не расследователем, а журналистом-разнорабочим, так я это называю.

Газетная журналистика – она разная, она всякая. Есть и сервильная журналистика. Иногда делаются материалы за деньги. Я рактически всегда такие «заказные» материалы подписывала «Людмила Винская». Если я писала проплаченную статью «про хорошие телевизоры», то тоже подписывалась «Людмила Винская». Мужики говорили: ты что позоришься? Ты подписываешь и свои материалы, и заказные своей фамилией! Зачем? А я говорю: мужики, а вам слабо? Пусть народ знает, что Винская и такая бывает, и вот такая. А вы только смелые – ага? Хотя тоже пишете «заказуху» и прячетесь за псевдонимами. Давайте разберемся, кто смелее, кто независимее.

Во мне живет внутренняя независимость. И она, видимо, чувствуется другими. Потому-то и выходила мне иногда боком. Помню, я работала в «АиФ на Енисее»… Однажды приходит к нам Валерий Михайлович Зубов, который стал тогда депутатом Госдумы. Садится напротив, и говорит: «Людмила Андреевна, ну за что вы меня так не любите?» – «Валерий Михайлович, я не поняла. Вы вообще-то вне сферы моих интересов. Конкретнее можно?» – «Вы меня всё время критикуете». – «Я?! Я вообще пишу на темы, не касающиеся политики». – «Как так?» – «Ну да! Вы, наверное, по релизам, которые вам дают, думаете, это я про вас пишу». – «Да, я думал, это вы пишете». – «Полистайте подшивку. Моя коллега под заметками о вас ставит свою фамилию, и она вам хорошо известна. Мне чужой славы не надо»

То же самое и коммунисты думали, что я про них пишу. Хотя про коммунистов я написала всего две заметки, и те хорошие – отчеты с конференций: типа есть отдельные недостатки, но на фоне глобальных достижений – это мелочь. Вид у меня, видимо, такой независимый, вот они и думали – непримиримая критикесса. Такое реноме иной раз преподносит сюрпризы особого свойства…

У меня есть одна знакомая, которой Пимашков сделал доброе дело, спас её в сложной ситуации. И я тогда сказала, что пока я работаю в газете, про Пимашкова тут не будет ни одного плохого слова. И вот эта особа, забыв всё добро, написала про Пимашкова совершенно грязную заказную статью, и подписала мужской фамилией. Статья наделала много шума. Петр Иванович не стал подавать в суд, но тетеньки-доброжелательницы, как мне потом рассказывали, прибежали к нему в кабинет и заблажили: «Мы знаем, кто это написал! Это Винская, Винская!» Но меня волнует не то, что Пимашков обо мне подумал. Главное в другом: та особа, автор статейки, поняла, что я ею подставлена — и не предприняла ничего! Даже не пыталась выяснить, какие я по этому поводу испытываю чувства. Прошло несколько лет, Пимашков так и считал, что я тот пасквиль я написала, и до сих пор в этом уверен. И вот эта особа как-то говорит мне с джокондовской улыбкой на устах: слушай, а он ведь до сих пор думает, что это ты написала! Вот чувство товарищества, ага?

Возможно, причина еще и в моем стиле. У меня в «Сегодняшней Газете» было две рубрики «Терра ТВ» и «СМИшный обзор», где я каждую неделю к чему-нибудь «прискребалась». Я напишу, да забуду. А герои мои ходят, помнят, обижаются. Не все, конечно. Однажды известный красноярский телеведущий на свою беду провел какую-то передачу, в которой все время говорил: узакАнивают, да узакАнивают. Я написала реплику: «ЗАКАН СУРОВ, НО ОН ЗАКАН». И ничего. Без обид. Амплуа у меня такое: все мои заметоньки были, по заранее обговоренному с главредом сценарию, построены на таком ерничанье. Такой вот у меня стиль сложился. В молодости этого не было, а потом вдруг рассупонилась. Но если кто-то «обижал» меня, я не обижалась, потому что у меня недостатков больше, чем у других. Я об этом частенько напоминала в своих опусах. Не верили, что ли? Все время говорю студентам: если вы умеете обижать, критиковать, умейте сами не обижаться на критику.