Люся на газетных небесах. Почти селфи

На следующее утро я уже была в «Красноярском рабочем», и это был день моего счастья! Меня принимал редактор Дубков. Кажется, каждое мгновение помню. Я открываю дверь его кабинета – стандартная бордовенькая дорожка с зелеными полосками по бокам. Я по ней иду, иду, иду… сидит Дубков, лысина сверкает, очки роговые, смотрит сурово. Я подхожу, сажусь. Он сухо и коротко: «Ну что, будешь работать?» – «Буду» – «Ну, иди, работай».

Прошло время, я заматерела, и уже не Дубков был редактором, когда однажды захожу я в этот кабинет, раз-два-три-четыре шага – и я у редакторского стола. И думаю: а чего ж это я так долго тогда шла? Потом поняла: это же был Дубков! Личность, человек, двадцать пять лет – в очень непростые годы – проработавший редактором, он мог заходить к первому секретарю сразу: пришел Дубков! – и он заходил в кабинет. Следующие редакторы частенько томились в приемной первого секретаря – а Дубков не томился, он заходил. Дубков многих защищал, даже меня. Да что там меня! Было время, например, когда такого писателя, как Устинович, за лирическую зарисовку «Листопад» обвинили чуть ли не в государственной измене. А писатели все – в том числе и бывшие «враги народа» – работали у Дубкова. И он их защищал, рискуя собой. Он и сам был из «неблагонадежных», только случай его спас.

Я однажды написала какую-то заметку, заступилась за инженера, который решил построить детскую площадку из легких конструкций, и на него налетели, а я вступилась. Написала, опубликовала – и на меня ополчился районный комитет партии. Мне года 24, они на меня давят, я в панике. Всё – уволят! В один из дней приходит Дубков в мой кабинет – очки, лысина, черный галстук – смотрит на меня, бросает на мой стол бумажку. На бумажке «комитет», «КПСС». Ну всё, думаю, прощай, молодость! А там написано: «статью рассмотрели, признана правильной». Инженер спасен, и я – тоже! Дубков на меня смотрит: «Ну что, довольна?» – и уходит, не дожидаясь благодарности. Такой вот был человек.

Так я начала работать в «Красноярском рабочем». Поработала под руководством Григория Юрьевича Симкина. Когда люди говорят: забудьте всё, чему вас учили в университете – это идиотский совет. Просто к тому, что давали на учебе, надо прибавить опыт профессионалов. В университете я не могла понять, как там из линотипа эти строчки идут, как снимки надо размещать – по технике оформления газеты я рыдала над полосой. Симкин меня всему научил за пять минут. Вот это и есть основа. К теории, которую в меня буквально впихивали в университете, Симкин «приплюсовал» практику. Как всё просто и одновременно сложно. Короче, мне повезло – во всех отношениях. Журфак научил уму-разуму. Дубков меня принял и защитил, Симкин научил газетному делу. А дальше всё пошло.

Потом меня перевели в отдел новостей. Работала я и в отделе писем. В перерывах рожала детей. Дети росли в редакции. Сын мой как-то сказал девушке одной, когда та попыталась учить его журналистскому мастерству: «Девочка моя, когда ты ходила под стол пешком, я в это время уже спал на газетных подшивках». Так оно и было.

Занятная штука получилась с отделом культуры. В отделе культуры работала одна особа, и с ней у руководства газеты начались какие-то конфликты, а убрать ее совсем было нельзя: потому как ее «сверху спустили». Руководство сидит и думает: вот, съезд надвигается, может, сделать ее ответственной за освещение съезда? А я тут рядом очутилась. Они думу думают: а кого тогда назначить заведовать отделом культуры? Я опять со стороны смотрю на себя – и удивляюсь! Подхожу и говорю редактору: «Так меня и сделайте!» – Они остолбенели: «Тебя?!» – «Да, ну а что?»

На следующий день эта тетенька уже занималась освещением съезда, а я заведовала отделом культуры. Золотое было время! Потом, когда началась перестройка, мы из отдела культуры сделали отдел духовно-нравственных проблем.

Пришел редактором Леопольд Михайлович Балашов. Он вызывает меня и говорит: «Людмила, поработаешь заместителем редактора?» – Я глупо спросила: «Чьим?» – «А ты собралась куда-то уходить? Моим». – «А что надо делать-то?» – «Не знаю».

Первое время я тоже не знала, что надо делать, а потом нашла себе занятие – затеяла выпуски выходного дня.

Заварушку с ГКЧП в 1991 году хорошо помню. Номер уже был практически готов, и пришло объявление о ГКЧП. Мы собрались у Саши Синищука в отделе новостей. Ни я, ни многие из нас водку не пили, но на этот раз мы где-то достали меньше стакана водки, разлили по коньячным рюмочкам, и сказали: ну, за упокой демократии! Маленько выпили, и осмелели. А почему за упокой-то? А давай за здравие! Выпили за здравие. Но самое интересное началось позже… Номер уже готов. Редактор Балашов мужик был хороший. Он нам многое позволял, и знал, что кому за это может быть, поскольку работал в крайкоме партии, был с опытом. Поэтому газету переверстали. Убрали всё, за что нас ГКЧП мог бы осудить. И мы с коллегами, как в былые партийные времена, до поздней ночи ждали постановления ГКЧП. И мы единственные в крае, к моему стыду, вышли с этим постановлением.

Потом, конечно, начался разбор полетов. В Союзе журналистов было собрание, «борцы за демократию» пытались потопить «Красноярский рабочий». И Леопольд Михайлович сказал: «Ну да, мы дождались этого постановления. Надо, чтобы люди знали его содержание, и могли сделать выводы». Понятно, что это была неправда, но от нас отцепились.

Так я работала, работала… И вдруг начала ощущать, что грядет наступление чего-то нехорошего и трагического.

Из прессы партийной в прессу частную

Балашов хотел, чтобы в редакцию к нам пришел Валерий Михайлович Зубов. Тогда к нам цеплялось финансовое управление. Некоторые коллеги-журналисты тоже все время задавали вопросы: а почему в «Красноярском рабочем» сотрудники так много получают? Редактор был на взводе, и хотел поговорить в нормальной обстановке с губернатором. А тот все не шел и не шел. И вдруг накануне 19 января приходит ко мне Балашов и говорит: вечером придет Зубов. А мы тем вечером хотели собраться в редакторском кабинете с коллективом, просто посидеть. Решили посиделки отменить, раз губернатора ждем.

Пришел Валерий Михайлович, атмосфера была задушевная, дружеская, говорили каждый о своем, хорошо распрощались, Зубов ушел по своим делам. Балашов подходит и говорит: мы вроде хотели за столом собраться? Почему бы и нет? Время, как говорится, детское! Посидели. Леопольд Михайлович говорит: вечер-то какой! И такой спич он произнес про Крещение Господне, про канун Богоявления, что мы потом долго его вспоминали. Мы не замечали, чтобы наш Леопольд был набожным, но его слова тогда были наполнены какой-то особой духовностью. Мы все слегка обалдели – и разошлись.

Рано утром мне позвонил Григорий Юрьевич Симкин, и голосом, ничего хорошего не предвещающим, сообщил: «Люда, Балашов умер».

Балашов был таким редактором, редакторство которого запомнилось. Он был настоящим редактором, со всеми и его, и нашими плюсами и минусами.