Мой дед в Кремле, на сцене и в полях

«В деревне, с одной стороны, жить интересно: выходишь из дома утром — свежий воздух, небо, поля. Снег почистил, если зима, за скотиной поухаживал. Летом — никакой духоты городской квартиры: в речке покупался, в тени на улице посидел. Настроение сразу другое. Друг друга в деревне все знают: можно спокойно за солью к соседям зайти или в гости мимоходом».

Мой дедушка Анатолий Иванович Ярошенко — относительно молодой красноярец: всего лишь пять лет назад они вместе с бабушкой, Людмилой Романовной, уехали из села Большая Уря (что находится в Канском районе, в двух сотнях километров от Красноярска), где прожили большую часть своей жизни. Для меня деревня всегда была частью долгих каникул с конца мая по август: солнце, высокое небо — не дотянуться, велосипед, ссадины, речка, грядки, по грибы или ягоды, горячие пирожки с холодным молоком. Дедушка и бабушка были неотъемлемой частью этой беззаботной жизни школьницы-меня. Представить, что раньше они жили (или могли бы жить) в другом месте — всё равно, что представить известную актрису в ночном одеянии и спальном чепце образца XVII века на торжественной церемонии «Оскар». Это невозможно даже для самой изощрённой фантазии. Но оказалось, что место, где он прожил большую часть своей жизни, дед выбирал не сам.

«Тридцать семь лет назад по желанию партийных советских органов мне надели «наручники», поручив организовывать новый совхоз «Большеуринский», хотя до этого я семь лет жил в довольно крупной, развитой деревне Красный маяк. Поставили жёсткое условие: либо быть директором в Большой Уре, либо не видеть света в самой захудалой деревне. Главных специалистов тогда утверждало краевое управление сельского хозяйства, так что не поверить в такую угрозу я не мог. Пришлось принимать на себя ответственность за новое хозяйство. Как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж. Старался сделать всё, чтобы жизнь в деревне была не хуже, чем в городе. Хочу сказать, что эта разница почти не ощущалась. У нас были заасфальтированы улицы — в белых туфельках можно было ходить. Мы построили прекрасный Дом культуры, школу, спортзал, амбулаторию, отделанную мрамором».

Эту мраморную амбулаторию я помню очень хорошо. Особенно ступеньки лестницы: как-то раз один из деревенских псов особенно упорно не хотел со мной играть, я помчалась за ним и упала на камень. Лоб рассекла, конечно, не на две половины, но порядочно — вопросы «Откуда шрам?», «У тебя лоб, что ли, грязный?», «А что это такое?» периодически случаются в моей жизни до сих пор. Тогда же рыдающую окровавленную меня несли на руках и — почему-то — головой вниз. Ступеньки лестницы впечатались в память, наверное, на всю жизнь.

«Картинную галерею открыли — в Канске не было, а у нас была. Нанимали художников — они писали наши пейзажи, портреты тогдашних передовиков производства. Мы были высокорентабельным хозяйством, с большой прибылью — могли себе позволить заказ шестиметровой полукруглой диарамы села. Писали её Тойво Васильевич РЯННЕЛЬ и его сын Геннадий».

Оборачиваюсь на стену — висит что-то очень похожее на только что описанное: летний день, небо в курчавых облаках, Большая Уря в деталях (насколько их можно рассмотреть с высоты почти птичьего полёта), роспись Т. Ряннеля. Перевожу глаза обратно на дедушку — хитро улыбается и объясняет: «Это был эскиз для заднего фона».

«Когда я был директором, мы покупали абонемент на шесть концертов в год — к нам приезжали артисты со всего Советского Союза. Так, например, у нас в Доме культуры выступали вокальные и хоровые коллективы из Узбекистана, Казахстана, других республик. Особенно запомнилось выступление Беллы РУДЕНКО, народной артистки, солистки Большого театра. Это было ещё до моего депутатства, приезжали не по моему приглашению. Была такая схема: нам предлагали купить абонементы за небольшие деньги — совхоз платил, артисты приезжали».