Людмила Титова. Война

Исполнилось 65 лет как окончилась Вторая мировая война, которая унесла жизни 50 миллионов человек со всех континентов Земли, 35 -миллионов – из СССР. И нет ни одной семьи в России, где бы до сих пор не ощущались последствия войны ее кровоточащие и сегодня раны.
В мою жизнь война ворвалась криком, женским криком, полным ужаса. Женщина быстро-быстро бежала по вагону и кричала: «Война!». Добежав до полок, где сидели ее детишки, она лихорадочно стала собирать их одежду, причитая почти шепотом: «Вой-на! Вой-на! Вой-на!». И, как будто специально, чтобы остановить это причитание и её поспешные движения, в вагон вошел военный: «Прошу всех оставаться на местах! Вас поставят в известность, что делать. Прошу всех оставаться на местах!».
Поезд шёл из Красноярска до Москвы, а наш прицепной, специальный вагон до Львова, в нем ехали семьи к военным, мобилизованным на строительство фортификационных сооружений.
Поезд остановился в Перми (тогда г. Молотов). Было это 22 июня 1941 года, мой день рождения. Мне исполнилось 6 лет.
Мы с сестрой (ей было 2 года) не успели испугаться. По проходу вагона за военным шла наша мама, она несла в руках два яблока и две целлулоидных головки для будущих кукол. Не помню, что она говорила. Женщины стали собираться вместе. И тут пришел уже другой военный и сказал: «Из вагона не выходить, стоять будем долго, вагон следует только до Москвы. На вокзале вас встретят».
Москва запомнилась суматохой, тревогой, болезнью сестры и неизвестностью: как и когда мы вернемся в Красноярск. Женщины между собой говорили: «Вот «выберут» окно и пустят нас между эшелонами». С детьми разговаривали мало, не помню, чтобы дети плакали или капризничали…
В Красноярск мы вернулись в начале июля. Война – это, образно говоря, Вой-на. Вой. Реакция на ужас, на беду, на несчастье, на потери. Ожесточенный Вой на врага. Но это осмысление сегодняшнего дня.
Главное желание тех дней: вернуться быстрей домой, в любимый двор, к книжкам, игрушкам, куклам. И мысль: хорошо бы, чтобы мама быстро сшила туловища для кукол, головки-то ведь есть, вот они.
Дедовская квартира была большой. В город стали прибывать беженцы, в одну из комнат поселили женщину из Ленинграда, но это было ненадолго.
Вскоре в Красноярск эвакуировали из Харькова кинофабрику и двухэтажный деревянный дом, в котором мы жили, был отдан под пожарную часть, нас же (меня, маму, сестру, бабушку, мать отца) переселили в дом по соседству в две маленькие комнатки в общей квартире. Массивная мебель загромоздила всё пространство. Кроватей поместилось всего две. Стол, за которым в праздники рассаживалось до 20 человек, был сложен, на нём стояли кресла, стулья, полки. Правда, с течением времени большую часть мебели мы «проели». Меняли на продукты всё: мебель, посуду, одежду, книги.
Почему-то больше всего было жаль бабушкины голубые туфли в крапинку и сюрпризную красную коробку с набором «Красная Москва»- приз за маскарадный костюм маме в довоенном 1940-м году.
Отец, Николай Павлович Титов, до войны работал театральным художником, делал куклы, писал лозунги, подрабатывал в цирке и парке, хотя по специальности был техник-строитель. Они с мамой вместе окончили техникум.
С началом войны мама пошла работать в госпиталь, что был в угловом здании, рядом с «Совкино», на проспекте Мира, в нем сейчас УФСБ. Мы с сестрой ходили по палатам с немудреными подарками и читали стихи.
Часто это были романсы, выученные как стихи, и тогда раненые смеялись и благодарили.
Мама работала много, они не только разгружали вагоны – принимали раненых, но и стирали бельё. В редкие выходные мама больше молчала. Ждали писем, а они приходили редко.
Еще до школы мы с подружкой ходили в клуб «на сказку». В любую погоду кое-как одетые, закутанные так, что было видно только глаза, ребятишки поднимались по крутой железной лестнице на чердак старинного дома, что и сегодня стоит на углу улиц Мира и Диктатуры. Не раздеваясь, перешептываясь, усаживались на огромные тяжелые стулья… и ждали. Невысокая, в сером пальто и таком же платке, женщина, чуть расстегнув ворот, подышав на руки, раскрывала книгу и начинала читать:
«Дух взирал на воды, и вот они заколыхались и поднялись пенистыми волнами и ринулись в бездну, которая разверзла свою черную пасть, чтобы с жадностью поглотить их…» Все слова звучали как грозная музыка. Дети сидели не шелохнувшись. При дыхании изо рта шел пар… В окна заглядывали зимние сумерки. Было тихо-тихо.
Лилия Гераскина, впоследствии автор нашумевшей пьесы «Аттестат зрелости» из школьной жизни красноярцев, автор сценария одноименного фильма, известная писательница, раз в неделю в этой промерзшей насквозь комнате читала и рассказывала нам сказки.
Мы же, несмотря ни на что, старались не пропустить ни одного раза, ни единого дня. В тот день Лилия нам читала «Золотой горшок» Гофмана. И, кто знает, может быть, это был один из первых уроков узнавания «Чувства слова», оптимизма, романтического отношения к жизни…
Осень 1943 года в Красноярске стояла теплая и солнечная. Как-то за лето забылось, что была страшная, морозная голодная зима.
Шумные и самостоятельные, мы собрались во дворе школы № 10 на первую в жизни перекличку: вместе девчонки и мальчишки.
Надо сказать, что до войны в Красноярске было мало жителей, несколько школ, четыре кинотеатра, три библиотеки.
Война очень изменила город. Сюда эвакуировали много заводов, фабрик, институтов. В школе № 10 располагался тыловой госпиталь, где проходили долечивание тяжелораненые.
Здесь в хирургическом отделении работал профессор Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, который ходил по городу в рясе и перед операцией, рассказывали врачи, всегда крестил больных (хотя это в те времена запрещалось).
Мы встречали Валентина Феликсовича на улице, и только много позже я узнала, что это Человек-легенда: Ученый, Богослов, Хирург.
На перекличке нам сказали: «С этого учебного года в СССР вводится раздельное обучение». Девочки стали учиться в подвальном помещении старинного дома на углу улиц Ленина и Диктатуры (здесь сейчас «Бюро путешествий КрасЭйро»), и школа стали называться неполной средней школой № 20. Директором была назначена Зинаида Георгиевна Червякова. Так что с нас началась женская школа № 20, теперь это лицей.
Память хранит отдельные звуки, запахи, слова, события. Иногда, в какое-то мгновение, они, как импульсы, заставляют всплывать целые пласты жизни, времени…
Во время войны базар находился на площади Революции, это было веселое и многолюдное место. Туда приезжали с соседних деревень колхозники.
Раз в неделю мы с мамой в воскресенье ходили за молоком. Его привозили в мешках, замороженными кружками. Сверху кружка была горка замороженных сливок. Их мама снимала ножиком и мазала на хлеб к чаю, который был из сушеной моркови или сушеных листьев, иногда – смородины, иногда – малины. Еще на базаре продавали петушков на палочке и конфеты крем-брюле – такие тянучки, но там мы останавливались на секунду, просто взглянуть.
На базаре обращали на себя внимание гадалки и мужчина с морской свинкой и лотком из бумажек. Погадать стоило 10 рублей, но мама никогда не гадала, а мне было всегда любопытно, как это все получается: чаще свинка вытаскивала бумажки «Вас ждет письмо» и «Вы получите нечаянный интерес». И то, и другое в войну ждал каждый.
Особое место занимал поход в баню. Ходили всей семьей. Бань в городе было мало. Мы ходили в общую баню по улице Марковского. Длиннющие очереди, духота. Помещения с очень плохим освещением и в зале ожидания, и в самой бане. Жуткие кабинки и лавки, тяжеленные тазы, но тепло, очень тепло. Отогревались на неделю.
В годы войны в воскресенье иногда у нас гостила мамина сестра, ей было 16 лет, и она училась в Школе военных техников на кочегара. Ходила она в серых ватных брюках и розовой телогрейке (такая была в начале войны форма у учащихся ФЗУ и в ШВТ). Мы приставали к Наде, чтобы она пошла с нами поиграть «в котлы». На территорию нашего огромного двора, по ул. Красной Армии, 8, завезли несколько паровозных котлов, которые позже пошли для отопления эвакуированной Кинопленочной фабрики. А в начале войны огромные, чугунные, звенящие от прикосновения, котлы стояли на деревянных подпорках и манили своей темнотой, открывавшейся через тяжеленную крышку топки.
Игра заключалась в том, кто, сколько сможет просидеть внутри этой махины с закрытой дверцей.
Было очень страшно, и мы звали Надю только постоять рядом, пока одна из нас залезет вовнутрь, а другие снаружи будут хором считать время-секунды и ждать, когда изнутри раздастся стук – «хватит!». Надя называла нас глупыми и рассказывала, какая в настоящих паровозных топках температура, и как они, будучи на практике, устают бросать тяжеленной лопатой в настоящую топку уголь, и как тяжело его «шуровать» в печи ломом.
Надя была невысокой тоненькой девочкой, и не верилось, что она говорит правду. Хотя, Надя никогда не врала. После окончания ШВТ она работала сменным кочегаром и ездила в поездки.
С началом войны люди перестали ходить в гости, не стало и прежнего Нового года, но ёлка в доме была, вернее «макушка» от елки, с несколькими игрушками. 31 декабря она всегда стояла наверху бюро.
Мама наряжала елку сама. Стояла она в детском ведерке с мокрым песком. Наверное, были и подарки, но их не помню, все новогодние праздники слились в один, которые устраивались до войны, когда мама и папа делали нам сюрпризы: это были куклы из папье-маше и елочные игрушки из картона, ткани, бумаги и обязательно шоколадные фигурки.
Из близких знакомых, что бывали в войну в доме, была одна, с которой мама подружилась, работая в госпитале, Августа Федоровна – военный врач-стоматолог, которая очень поддерживала маму. И когда мы получили извещение о без вести пропавшем отце, и когда умерла сестра Галочка, мама совсем упала духом и говорила: «Как же выжить?» — Августа Федоровна говорила ей: «Надо не выживать, не выходить из жизни, а жить, достойно жить. Это очень нелегко».
Она имела право на такой совет. В детстве Августа Федоровна потеряла мать: плашкоут, перевозивший людей, сорвался и пошел ко дну, тогда потонуло много людей, они тонули вместе с матерью, но мать не спасли. И всё это было на её глазах. И ещё, будучи еврейкой, она не имела паспорта, а имела только справку – «вид на жительство». И даже окончание стоматологического отделения в Томском мединституте, направление на работу в армию, на Дальний Восток, долгие годы не снимали унизительной процедуры «отметок» в милиции. Но она именно жила. Много работала, делала челюстные операции, по тем временам, уникальные протезы для раненых, была всегда собранна и очень доброжелательна. Именно Августа Федоровна подарила мне эту фразу: «Надо не выживать, а жить», хотя говорила она это моей маме. Но как это пригодилось мне…
Улицы города … Асфальта почти не было, деревянные тротуары. Улицы Ленина, Маркса, проспект Сталина (сегодня улица Мира) и площадь Революции были мощеные.
И сейчас иногда мне слышится цокот копыт о мостовую, скрип телег, проезжавших по улицам. В городе было два автобусных маршрута от ж.д. вокзала до ул. Сурикова и второй – до Военного городка.
Через Енисей был понтонный мост и ходил паром, а по правому, почти пустынному берегу, «курсировал» рабочий поезд, как его звали – «мотаня».
В войну по улицам ездили грузовики со странными высокими
цилиндрами в кузове у кабины. В эти цилиндры бросали деревянные чурочки и … машины почему-то двигались.
Люди одеты были в черное и серое. И, если кто-то появлялся на улицах в светлом или ярком, говорили: «Это из цирка»…
В огромном подвале, где мы учились, проходили трубы. Зимы были очень морозные, и трубы часто лопались, мы со страха заскакивали на парты. Класс был большой – сорок две ученицы. Первой нашей учительницей была Лидия Николаевна Першина. Нам она тогда казалась старенькой. У нее были седые волосы, расчесанные на прямой пробор, собранные сзади в пучок. Одета она была подчеркнуто скромно и аккуратно. На ней всегда была длинная из мешковины юбка и беленькая кофточка с тоненьким черненьким бантиком. Кофточка всегда была белоснежная.
В первом классе все было интересно. Большинство из нас уже умели читать и писать печатными буквами. Нашей учительнице предстояло научить нас писать с наклоном, с нажимом, прописными буквами, соединяя их волосяными нитями.
У нас был специальный урок – чистописание. Тетрадей и учебников во время войны не выпускали. И мы писали на книгах, блокнотах и, вообще, кто на чем мог. Писали мы деревянными ручками с перьями № 86, макая их в чернильницы – «непроливашки», но часто в чернильных пятнах были и пальцы, и книги, и тетради, и даже лицо. Интересно, что почти у всех впоследствии сформировался красивый почерк.
Одеты мы были по-разному. Единой формы не было. Главным украшением были белые воротнички на платьях, правда, не у всех, да еще ленты в косах, наглаженные только у самых аккуратных. Рослых в классе было немного. Парты же были просто гигантскими, многих из-за них не было и видно. Крышки парт открывались с грохотом, почему-то мы не очень старались быть тихими.
Не помню, чтобы нас в школе кормили. Мы жили впроголодь. Были даже такие семьи, где вообще не было, что поесть, и мы собирали, кто что мог, иногда это были просто картофелины.
В 1944 году во втором классе наша учительница Сара Иосифовна, умерла от голода.
В третьем классе мы уже учились на 4-ом этаже 10-ой школы, а 3 этаж занимали мальчики.
Зимы были очень морозные, как-то быстро мы выросли из своих платьев, шубок, пальтишек. Вид у всех был смешной.
В канун нового, 1944 года мы с мамой пришли в кинотеатр «Совкино».
В фойе стояла большая нарядная ёлка, но мы почему-то пошли в зал. Там было не очень светло, но очень красиво выделялись на высоких стенах лепные рамы, хотелось, чтобы там были какие-нибудь картины из сказок, как в довоенных красивых детских книжках, но они были пусты. А я все время вертела головой, мне казалось, что картины должны появиться, но, увы…
За столом, на сцене, сидели три человека, рядом с ними высилась гора чего-то серого, они выкрикивали фамилии, и люди шли к сцене. И, вдруг, я слышу свою фамилию. «Титова есть?», — повторяет мужчина. Мама берет меня за руку, и мы идем. Нам из этой горы выбирают валенки, отдают мне. Они связаны бечевкой и на них написано 17. Я говорю: «Спасибо!» и смотрю на маму, она плачет. И мы не идем на место в зале, а уходим…
Валенки оказались как раз впору и теплые и были очень кстати. Мама перешла на работу на остров Молокова в авиационные мастерские, и мы с Галочкой ходили к ней обедать.
Мы жили в центре города у развалин Всехсвятской церкви (сейчас там магазин «Квант»). После уроков шли через весь город, через Енисей, сквозь торосы, по зимнику (Енисей тогда замерзал) на остров. В столовой, в тепле нас кормили обедом, и мы снова шли через Енисей, сквозь мороз и хиус. Иногда на обратном пути мы заходили погреться в музей (в Краеведческий, что на набережной), вход для детей тогда был бесплатный, а в кинозале всё время показывали документальные фильмы.
К нам очень сочувственно относились смотрители музея. Мы знали хорошо многие экспозиции. Кальян из дома декабриста Василия Львовича Давыдова, жившего с семьей в Красноярске, я помню хорошо до сих пор, также, как и обстановку дома купцов Кузнецовых: стеклянную горку, мебель, посуду, картины.
Помню, что подолгу смотрела на маятник Фуко, что висел на длинной стальной нити, и непонятно было, как это Земля, зрительно не двигаясь, прошла несколько делений разлинованного круга на полу…
Но нужно было выходить на холод.
Вообще, главные ощущения тех лет – голод и холод.
В доме было печное отопление, а дров не хватало, стены плохо прогревались, поэтому установили железную печку. Её топили непрерывно: щепками, журналами, чем придется. Все заборы вокруг уже были разобраны и сожжены, железки стояли у всех.
Мама где-то с большим трудом купила доски от забора, сложила у сарая. И теперь каждый день мы с бабушкой пилили их. Мне восемь лет, и я, конечно, не умею, да и не хочу дергать эту непомерно огромную пилу, но, всё же, мы идём к сараю, берём у соседки козлы и пилим. Я не ною, но… Но бабушка жалеет меня. Распилены всего три доски, и у сарая их ещё много.
Вечером мама и бабушка переживают: «Не исчезли бы доски за ночь… Все ведь без дров… Да и времена такие».
Первое, что делаю утром, бегу посмотреть, здесь ли доски. К моему сожалению, доски лежат на месте. Бабушка говорит: «Иди во двор, поиграй, я сейчас выйду».
Выбегаю к подружкам во двор, въезжает мужик на телеге, подъезжает к нашему сараю и быстро-быстро грузит наши доски.
Я это вижу, но не двигаюсь с места, не кричу, не бегу домой. Мысль только одна: «Как хорошо, что увезёт, не надо будет пилить…»
Жизнь прошла, а я помню, как радовалась, когда телега с досками покидала двор и как плакала мама…
Как мне стыдно сегодня за ту радость.
В доме было радио – светло-желтая тарелка. Из неё шли главные новости, голоса, как мне казалось, были печальные, наверное, потому что известия были печальные. «После длительных боёв оставили… оставили… оставили…».
Во что мы играли, что читали, что думали? Боюсь быть не точной, но во всех сколько-нибудь необычных людях, с необычными причёсками или в необычной одежде нам виделся шпион, почему-то особенно много тогда говорили про книгу «Судьба барабанщика» А. Гайдара. Призывали к бдительности.
Начиная с 4 класса, мы сдавали экзамены. Учились мы уже в здании, что примыкает к «Дому кино» — кинотеатру «Октябрь» вход был и со двора и с улицы Мира. (Сейчас в одном крыле этого здания – «Школа Олимпийского резерва»). Комнаты классов были огромными с высоченными потолками, красивыми большими окнами. В классах, да и вообще в школе, пахло формалином, карболкой и еще чем-то таким, что свидетельствовало о том, что совсем недавно здесь был госпиталь.
К нашему переезду всё было выбелено, покрашено. Нам очень хотелось украсить класс. Одна из мам где-то достала марлю, и сшили шторы с какими-то бомбончиками. В классе стало сразу уютно и, как нам казалось, очень красиво. Кто-то даже принес из дома салфетку на учительский стол, но… инициативу «заглушили».
У нас были потрясающие учителя.
Рисование преподавал Дмитрий Иннокентьевич Каратанов. От него мы впервые услышали слово «перспектива». Нарисовав на доске несколько совершенно одинаковых домиков, которые уменьшались, уменьшались, и уменьшались до точки, провел лучи и сказал: «Это пер-спек-ти-ва!»
А еще, в другой раз, он поставил на стол стул и сказал: «Рисуем стул!» И, надо же, мы нарисовали.
Дмитрий Иннокентьевич жил в «Доме специалистов», что на «задах» театра Пушкина, на первом этаже, в угловой квартире, жил один, трудно и бедно, и я помню, что мы у него часто бывали, иногда и прибирались в квартире. Во всяком случае, мы любили у него бывать.
Мы были настоящим продуктом своего времени. Активными пионерами, играли в «тимуровские команды» и в школе, и во дворе. Книги А. Гайдара любили и знали. «Тимур и его команда» и «Судьба барабанщика», «Чук и Гек» и «Голубая чашка» были нашими книгами.
«Тимур и его команда» мы ставили в школе. Сами расписывали, кому кем быть и разыгрывали. В этой повести есть отрицательный персонаж – Фигура – самый взрослый мальчишка и хулиган «вредитель добрых начинан» им никто не хотел быть, а так как я была девочка рослая и крупная, то меня назначали на эту роль, а мне, естественно, не хотелось, но мне говорили: «Но не можешь же ты быть Оськой, это Неля подходит (была у нас любимица – крошечная девочка с косами). Ну, и, вообще, он же, Фигура, потом стал хорошим». Но я всегда сопротивлялась, хотя «играла» добросовестно. Вообще, школу очень любила, там всё было легко, интересно, куда-то уходила тревога.
Кинотеатр, можно сказать, был в школе. «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Парень из нашего города», «Семеро смелых», а позже «Трактористы», «Большая жизнь», «Александр Невский», «Глинка», «Маскарад» — нами воспринимались как документальные, и только «Золушка», «Снежная королева» — это были откровенно любимые фильмы-сказки.
Современным молодым людям, имеющим возможность смотреть телевизор, посещать библиотеки, пользоваться компьютером, выходить в Интернет, трудно, почти невозможно, представить себе, что главными источниками официальной информации для нас были у кого «белые», у кого «черные тарелки» — радио, да газеты «Красноярский рабочий» и «Сталинские внучата», мы часто образовывались «на слух».
Учителя для нас намечали пунктир: и мы шли в библиотеку, в театр, в музей, в кружки, что работали при Дворце пионеров.
Картина мира, которая формировалась в нашей голове, как я понимаю сейчас, была не адекватна реальности…
Последнее письмо от папы пришло осенью 1942 года. И всё. Потом извещение: пропал без вести, и уже после разных маминых обращений – официальное извещение о гибели отца. Но это был уже 1944 год. Страшный год для нашей семьи ещё и потому, что в августе 1944 года в возрасте 5 лет умерла моя сестра Галочка.
Каждый, кто давно живет в Красноярске, мог бы написать свою собственную историю города в войну, потому что человеческая память личностна и интимна. Сейчас в одноэтажном доме на углу современных улиц Маркса и Парижской коммуны – музей имени В.И. Сурикова, здесь собраны интересные произведения искусства, регулярно проводятся музыкальные вечера, популярность которых растет год от года, но моя, личная память, об этом доме еще и другая…
В годы Великой Отечественной войны здесь была детская больница. Так случилось, что в августе 1944 года при невозможности поставить моей младшей сестре диагноз дома, ее поместили в больницу.
Палата Галочки была крайняя, первое окно справа от парадной двери. Передачу принимали в прихожей, на лестнице, через дверь, в которой было выпилено окошко. А над дверью, под потолком, из цветных стекол был сделан витраж, сложена жар-птица, которая, если я приходила во второй половине дня, светилась как бы изнутри и красным, и синим, и зеленым, и золотистым цветами.
Окошечко в двери долго не открывали, а я не могла оторвать глаз от этих цветных стеклышек… Господи! Как давно это было.
Хотелось Галочку увидеть, но она была очень слаба и редко ее бледное, с роскошными кудряшками лицо показывалось в окне…
Помню зимнее, раннее утро, пришла мама, о чем-то говорила с бабушкой. Бабушка плакала, а потом в одеяле внесли и положили на кровать Галочку. Она была мертва.
Ей было 5 лет, мне 9. У нее оказался менингит. Пенициллина не было, т.е. он, наверное, был, но нам был недоступен. Мы жили более чем скромно,
Запомнился рассказ о том, что Галочка умерла под утро, и как мама, пытаясь ее оживить, прижимала ее к себе; как с большим трудом нашла мужика с телегой, и, трясясь по булыжным мостовым города, держа на руках Галочку, везла ее до дома. Долго-долго…
Мама начала курить. Ей был всего тридцать один год… В доме на годы поселилась печаль…
Почему-то в память врезалась страшная гроза в мае 1945 года. Тогда от молнии в секунду, как факел, вспыхнула и загорелась часовня на Караульной горе. В часовне не велись службы, и она даже не закрывалась. По роковому стечению обстоятельств, две женщины с граблями (на горе, за часовней были земли, отведенные под посадку картофеля) спрятались в ней от грозы и их убило молнией… Одна из них была мамой нашей соклассницы – Худяковой Ларисы. Это было жутко осознать. Мы очень переживали эту беду…
День Победы 9 мая 1945 года в Красноярске был очень солнечным, утром по радио передали, что 8 мая подписан «Акт о безоговорочной капитуляции Германии», и война окончена. Не верилось: уходили в прошлое вечера без света, иногда при керосиновой лампе, сбор щепок, дров, чтобы топить непрерывно «железку», лепёшки на рыбьем жиру и касторке, как лакомство…
9 мая на улицах было людно, больше было плачущих, одни от радости, другие…
У большинства из нас отцы или погибли, или пропали без вести на войне. О том времени написано много, но шлейф Войны непомерно длинен. Я хорошо помню слёзы моих мамы и бабушки. Может быть, именно тогда я впервые осознала необратимость времени, того счастья, когда все были живы.
По-беда. После беды, после беды, которую принесла Война.
Можно восстановить города, засыпать бывшие окопы, перезахоронить павших бойцов, поставить им памятники, обелиски, даже усилиями пропаганды смягчить образ бывшего врага, но никогда, ничто и никто не вернет выжившим Времени, отобранного войной.
Личная память хранит всё, и чтобы не повторялись войны, об этом надо говорить и писать, чтобы не посмели развязать очередную бойню.
«Война… самое гадкое дело в жизни. И надо понимать это и не играть в войну…», – более века назад написал Лев Николаевич Толстой.
Кто бы прислушался?

Нет комментариев

    Оставить отзыв